Не смотря на то, что третья часть произведения мне далась с большим трудом, от чего я, скорее всего, не скоро возьмусь за очередное творение уважаемой мною Вирджинии Вульф, "На маяк" в целом мне понравился, - та же утончённость, та же витьеватость, та же фирменная "тень на плетень", те же еле уловимые потоки мыслей и полутени сознания, рисующие завораживающие пейзажи простого бытия. Из трех частей, на которые поделена книга, особое внимание хочется уделить второй. Если в первой и последней присутствуют люди,- а как же без них, казалось бы,- то во второй они появляются лишь в главе двеннадцатой, и главными действующим лицом в ней становится покинутый всеми дом, где при полном отсутствии человеческого духа продолжается своя жизнь. Это жизнь вещей в казалось бы застывшем времени, времени потерявшем свой ход и счёт, времени менее торопливом, как-бы вытекшем из рамок в которые его заключили люди, времени предоставленном самому себе и природе. Здесь царит тишина и оживают тени, рождённые естественными источниками света, здесь хозяйничают сквозняки, насекомые и растения, и придаётся увяданию и тлению всё соданное человеком, в том числе и сам дом... Эта часть настолько поэтично, изящно и тонко написана, что у меня возникло неосуществимое желание поместить её в рамку и повесить на видное место, что бы всякий проходящий мимо мог остановился рядом с ней и бросив лишь мимолётный взгляд на текс был заваражён той красотой, которую таят в себе ровные линии строк текста... Это действительно достойно восхищения, по-моему.
И вот погашены лампы, зашла луна, и под тоненький шепот дождя началось низвержение тьмы. Ничто, казалось, не выживет, не выстоит в этом потопе, в этом паводке тьмы; она катила в щели, в замочные скважины, затекала под ставни, затопляла комнаты, там кувшин заглотнет, там стакан, там вазу с красными и желтыми далиями, там угол, там неуступчивую массу комода. И не одна только мебель сводилась на нет; уже почти не осталось ни тела, ни духа, о котором бы можно сказать: «Это он» или «Это она». Лишь поднимется вдруг рука, будто что-то хватая, отгоняя что-то, или кто-то застонет, или вслух захохочет, будто приглашая Ничто посмеяться. В гостиной, в столовой, на лестнице – замерло все. И тогда-то сквозь ржавые петли и взбухшее от морской сырости дерево (дом ведь, в общем, развалина) отпавшие от тугого, упрямого ветра легкомысленные ветерки отважились забраться вовнутрь. Так и виделось, как, заявившись в гостиную, шелестя клочками обоев, они, хорохорясь, спрашивают – сколько же можно висеть? Не пора ль на покой? Потом, осторожно, вдоль стен, они крались дальше, будто задумчиво спрашивая у красных и желтых розанов на обоях, не пора ли им выцвесть, и дознавались (вкрадчиво, спешить было некуда) у обрывков писем и корзинке, у цветов и у книг (беззащитных сейчас), кто они им – союзники? Или враги? И надолго ль все это? А потом, подтянувшись на случайном луче оголенной звезды, заплутавшего корабля или это маяка, может быть, на коврах и ступенях, ветерки пробрались по лестнице, пробрались к спальне. Но тут уж им надо уняться. Все прочее пусть пропадает пропадом, здесь же все прочно. Скользким лучам, шальным ветеркам, дышащим над самой постелью, приказано – прочь. И устало, как призраки, подобные перисто-легким перстам и легкопружинистым перьям, только глянув на смеженные веки, на вольно скрещенные руки, подобрав одежды, устало они отступили. Льстиво стелясь, отступили на лестницу, в комнаты для прислуги, в мансарды; спускаясь, согнали румянец с яблок на подносе в столовой, ощипали с роз лепестки, ощупали на мольберте картину, взъерошили ворс на ковре, песком посыпали пол; потом, вдруг, разом все собрались; убрались восвояси; на прощанье все разом издали бесцельный жалостный стон; и кухонная дверь отозвалась; распахнулась; никого не впустила; захлопнулась.
